Моонзунд - Страница 37

– Готово! Чья это жена? Принимайте…

– Матрющенко, хватай тонкую, а я толстячку приму…

– Петруха, куда девицу в зад пихаешь? Это не положено.

– Ах!

Фалрепные взмокли. Лбы у них – черные от загара. Одеты они в особые форменки – без рукавов, а тельняшки выпущены. Вообще, звери, пираты, скитальцы морей… Дамы, повинуясь их ловкости, так и порхают юбками над пропастью борта, под которым бьется упругая волна. И только на палубе, придя в себя, они начинают охорашиваться, наводить фурор на юных мичманов.

Между тем на пространстве юта, возле кормовой башни дредноута, под грозным навесом орудий, уже поставили беккеровский рояль. Ближние места занимали, как водится, дамы с офицерами. За ними толклись матросы – зубастые, смешливые. Издали от массы бескозырок рябило в глазах, будто палубу линкора щедро обсыпали зернистой икрой. На самом «шкентеле» – в конце – всегда привыкли расселяться (подальше от начальства) отчаянные пессимисты, и оттуда теперь орали:

– Давай показывай! Время… Чего тянуть-то?

Горны пропели «слушайте все». Встал под пушками, как под афишей, конферансье из флотских писарей, которого за кражу пяти фунтов персидской халвы вышибли с царского «Штандарта» на бригаду, и на линкорах о том все знали.

– А сейчас, – объявил он, – первым номером нашей программы выступает знаменитый чтец-декламатор с «Гангута», командир шестидюймовки носового плутонга – мичман Григорий Карпенко!

На крышку рояля облокотился, красный от смущения, мичманец.

Небольшого росточка, чистенький, он петушком исполнил под надрывные возгласы рояля:

Все суета. Один возможен путь —
не сетовать, не думать, не томиться,
в твоих глазах бездонных потонуть,
к твоим устам приникнуть и забыться…

Из задних рядов – самых озорных – вразброд орали:

– А кады бороться-то? На кой нам сдался стих этот?

Когда Гриша Карпенко, страдавший от внимания публики, уже возвращался на свое место, адмирал Свешников (солидный и непререкаемый) заметил ему с большим неудовольствием:

– И с чего это вы, мичман, под пушку вылезли? Поскромнее надо быть нашей молодежи, поскромнее… Учитесь у старших офицеров.

Однако мичману хлопали. Полухин тоже надсаживал ладони.

– А знаешь, – сказал он Семенчуку, – ведь этот мичманок совсем неплохой парень. Ты с ним никогда не разговаривал?

– Нет. С чего?

– А я говорил. Сомневается человек. Правды ищет. В случае чего, такого и на нашу сторону перетащить можно.

– Зачем?

– Мы с тобой хороши до какого-то момента, от «а» до «б», – шепотком пояснил Полухин. – А потом – шабаш и суши весла! Башню-то с дальномерами мы еще и провернем. А вот линкора нам в море не вывести. Сами же таких мичманцов на помощь себе позовем…

Суровому Свешникову не угодил и матросский хор, слаженно исполнивший песню в память павших в этой войне:

Спите, орлы боевые,
спите с спокойной душой,
вы заслужили, родные,
славу и вечный покой…

– Развели тут бодягу поминальную, – заметил адмирал. – Все настроение, какое было, к чертям испортили.

– А сейчас, – объявил конферансье, – перед вами выступит матрос Игнатий Безголовый с известным аттракционом на загадочную тему: «Что русскому здорово – то немцу смерть!» Слабонервных просим удалиться… Гы-гы-гы!

Семенчук толкнул своего соседа:

– Какой Безголовый? Уж не тот ли… чемпион с крейсеров?

– Он самый. Чичас от лыковых лаптей оторвет кожаные стельки.

Перед роялем вынесли носилки с кирпичами. Обыкновенными. Из каких на Руси дома строят, печи кладут. А потом явился и он – Безголовый. Голова у него, правда, была. Но малюсенькая, которую великая мать-природа приладила кое-как на гигантские плечи. Исподлобья взирал чемпион на публику. Так, наверное, в глубокой древности динозавры, будучи сыты, тупо смотрели в болотную даль, где жила, пыжилась и квакала всякая съедобная мелюзга… Безголовый снял бескозырку и долго крестился, шевеля при этом губами. Конферансье выскочил перед ним:

– Благородная публика! Которые тут сознательные, тех по совести спрашиваю – стоит ли рисковать артисту или не стоит?

В руках офицеров щелкали «кодаки».

– Пусть рискует. Просим!

Безголовый нагнулся, взял с носилок первый кирпич. Воздел его над собой – над самым темечком.

– Господи, образумь! – взмолился он тут.

И хватил себя кирпичом по башке. Только осколки посыпались.

Дредноут замер. В тишине щелкали «кодаки». Безголовый ахнул себя по башке вторым кирпичом. Пополам!

Не голова пополам, а кирпич разлетелся.

Надо отдать должное артисту: колол он кирпичи вдохновенно и весьма искусно – то на равные половинки, то вдребезги.

– Валяй дальше! Покрасуйся… – кричали из задних рядов.

Безголовый, когда носилки опустели, счел свой номер законченным и теперь наслаждал себя бурными аплодисментами.

– Конечно, – смеялись офицеры, – для Мулен-Руж такой аттракцион не годится. Но в нашем скромном кабаре вполне сойдет…

– Откуда ты такой чурбан взялся? – печально спросил Свешников.

Безголовый отряхнул известку с волос, нацепил сверху бескозырку и вскинул к ней руку, ответив адмиралу:

– У нас на «Громобое» все, почитай, такие…

В перерыве Семенчук отыскал Полухина:

– Ты видел, что он с кирпичами творит?

– Дурак он. Нашел, чем хвастать.

– А… сила?

– Не бойся. Ты же умней его. Помни, за что будешь бороться. Пусть тебя воодушевляет идея… Нам нужна связь!

* * *

На следующий день «Севастополь» даже присел в воде ниже ватерлинии, будто его загрузили сверх нормы боезапасом. Это привалила из Гельсингфорса громадная толпотня матросов, давно ждавших этого дня. Под раскатом главного калибра вместо рояля теперь развернуты пробковые маты, накрытые шлюпочным брезентом. Зрители уже повисали на вантах, на рострах, лезли на шлюпбалки. Вдоль стволов орудий сидели рядком человек по сорок, свесив ноги, а под ними гомонила, колыхалась братва.